— Я согласен со всем, что ты сказал, Гамильтон, — начал отец. Но тут все закричали снова, оглушил его голос, и отец опять поднял руку. — Я согласен со всем, но есть одно обстоятельство, которое ты забыл принять во внимание, Гамильтон… а об этом ми ты, ни я, никто не должен забывать. Бригем Юнг объявил военное положение, а у Бригема Юнга есть войско. Мы можем стереть Нефи с лица земли одним махом нам это не труднее, чем овце махнуть хвостом, — и забрать всю провизию, какую нам удается увезти. Но только далеко мы ее не увезем. Бригемовские «святые» настигнут нас и сотрут с лица земли, и им это тоже будет не труднее, чем овце махнуть хвостом. И ты это знаешь, и я это знаю, и все мы это знаем.

Его слова были убедительны, но толпу и не нужно было убеждать. То, что он сказал, отнюдь не было новостью. Они просто забыли об этом на минуту от волнения и от ужаса перед нашим бедственным положением. Я не хуже всякого другого готов драться за правое дело, продолжал мой отец. Да только мы сейчас не можем ввязываться в драку. Если начнутся неприятности, нам несдобровать. A мы должны помнить о наших женщинах и детях. Мы должны держаться мирно, чего бы это нам ни стоило, и терпеть, какую бы напраслину на нас ни возводили.

— А что мы будем делать в пустыне? — воскликнула какая-то женщина, кормившая грудью младенца.

— Прежде чем мы попадем в пустыню, у нас на пути будет еще несколько селений, — ответил отец. — В шестидесяти милях к югу будет Филмор. Затем Корн-Крик. Еще через пятьдесят миль — Бивер. Затем — Парован. Оттуда двадцать миль до Сидар-Сити. И чем дальше будем мы уходить от Соленого Озера, тем больше надежды, что нам будут продавать провизию.

— А если не будут? — снова спросила та же женщина.

— Так или иначе, мы уйдем от них далеко, — сказал мои отец. — Сидар-Сити — последнее селение. Нам останется только одно: идти вперед и благодарить небо, что нам удалось от них уйти. Еще дна дня пути, и мы доберемся до хороших пастбищ и воды. Эта местность называется Горные Луга. Там нет поселений, и там мы можем дать отдых нашим волам и лошадям и подкормить их, прежде чем вступим в пустыню. Может быть, нам удастся настрелять дичи. А уж на самый худой конец мы будем двигаться вперед, пока сможем, потом бросим наши фургоны, навьючим самое необходимое на лошадей и пойдем дальше пешком. По дороге мы будем резать волов и питаться ими. Лучше уж добраться до Калифорнии нагишом, чем сложить наши кости здесь. А мы их сложим здесь, если ввяжемся в драку.

Еще несколько слов предостережения — не вступать в перебранку и не пускать в ход кулаки, — и все разошлись по своим фургонам.

Я долго не мог заснуть в ту ночь. Ярость, вспыхнувшая во мне против мормона, так меня взбудоражила, что я все еще лежал с открытыми глазами, когда мой отец забрался в фургон, в последний раз обойдя и проверив все ночные посты. Родители думали, что я сплю, но я не спал и слышал, как мать спросила отца, дадут ли нам мормоны мирно пройти через их владения.

Отец отвернулся от нее — он стаскивал с ноги сапог — и ответил бодрым, уверенным тоном, что мормоны, конечно, нас не тронут, если никто из наших не затеет с ними ссоры.

Но мне хорошо видно было лицо отца, освещенное слабым светом самодельной сальной свечи, и выражение его лица никак не вязалось с уверенностью, звучавшей в голосе. Я уснул с тяжелым чувством нависшей над нами страшной беды, и всю ночь меня преследовал Бригем Юнг, которого моя детская фантазия превратила в страшное, злобное чудовище — настоящего сатану с рогами и хвостом.

* * *

И пробудился на полу своей одиночной камеры, в тисках смирительной рубашки. Надо мной склонялись все те же четверо: начальник тюрьмы Азертон, капитан Джеми, доктор Джексон и Эл Хэтчинс. Я заставил свои губы растянуться в улыбке и напряг все силы, чтобы не потерять власти над собой, потому что возобновившееся кровообращение причиняло мне нестерпимую боль.

Я выпил воды, которую они поднесли к моим губам, и отказался от предложенного мне хлеба — все это молча. Я закрыл глаза и постарался возвратиться назад в Нефи, в кольцо наших скованных цепью фургонов. Но пока непрошеные посетители стояли возле меня и разговаривали, мне не было избавления.

Волей-неволей мне пришлось выслушать часть их разговора.

— Совершенно то же самое, что и вчера, — заметил доктор Джексон. — Ни малейшей перемены в ту или иную сторону.

— Значит, он может выдержать еще? — спросил начальник тюрьмы.

— И не охнет. Еще сутки выдержит так же легко. Он ненормальный, абсолютно ненормальный. Я бы сказал, что он одурманен каким-то наркотиком, но это, конечно, невозможно.

— Я знаю, что это за наркотик, — сказал начальник тюрьмы. — Это его проклятая сила воли. Говорю вам, стоит ему захотеть — и он пройдет босиком по раскаленным камням, как гавайские жрецы, и глазом при этом не сморгнет.

Выть может, именно это слово «жрецы» я унес с собой, когда снова погрузился во мрак небытия. Быть может, оно послужило отправной точкой. А быть может, это было просто совпадение.

Но как бы то ни было, когда я очнулся, оказалось, что я лежу на спине на грубом каменном полу и руки у меня сложены на груди так, что локоть одной рукой упирается в ладонь другой.

Лежа так, с закрытыми глазами, я еще полу-бессознательно потер ладонями локти и нащупал огромные мозоли. Я не испытал при этом удивления. Мозоли существовали уже давно, это было нечто само собой разумеющееся.

Я открыл глаза. Я находился в небольшой пещере, фута три в высоту и футов двенадцать в длину. В пещере было нестерпимо жарко. Пот крупными каплями выступал у меня изо всех пор. Время от времени несколько капель, соединившись вместе, ручейком стекали с тела. Одежды на мне не было, если не считать грязной тряпицы, опоясывавшей чресла. Солнце сожгло мою кожу, сделав ее красновато-коричневой. Я был невероятно худ и созерцал свою худобу со странным чувством гордости, словно достичь такой худобы было подвигом. С особенным восторгом любовался я моими торчащими ребрами. Один только вид глубоких впадин между ними наполнял меня ликованием или, точнее сказать, ощущением собственной святости.

На коленях у меня были такие же мозоли, как и на локтях.

Грязь покрывала меня, точно короста. Моя борода, по-видимому, некогда белокурая, а теперь пятнисто-коричневая от грязи, клокастой, свалявшейся массой лежала у меня на груди. Мои длинные волосы, такие же грязные и всклокоченные, падали мне на плечи и на глаза, мешая смотреть, так что временами я был вынужден отбрасывать их со лба рукой. Впрочем, это случалось редко, обычно я предпочитал просто смотреть сквозь них, как дикий зверь сквозь чащу.

За узкой щелью входа в пещеру синей стеной сияло полуденное небо. Полежав немного, я выполз из пещеры и улегся в еще более неудобной позе на узком выступе скалы прямо под палящими лучами солнца. Оно нещадно жгло меня, это страшное солнце, и чем сильнее оно меня жгло, тем больше я упивался им, а вернее, самим собой, тем, что я — господин своего тела и остаюсь глух к его протестам и жалобам. Почувствовав под собой острый — но не слишком острый — выступ камня, я принялся усиленно извиваться, терзая свою плоть в экстазе самоистязания и самоочищения.